Мавзолей "Супругу-благодетелю" был
создан по проекту Тома де Томон в содружестве со скульптором Мартосом.
Томон всегда уделял первостепенное внимание местоположению своих построек, тщательно рассчитывая, как будут восприниматься они в разных ракурсах и с различных точек зрения. Разумеется, решение архитектора в каждом случае бывало вполне конкретным, целиком зависело от поставленной задачи. Его белоколонная Биржа на Стрелке
Васильевского острова, как и весь окружающий ансамбль, прекрасно воспринимается издалека, как неотъемлемая часть панорамы невских берегов. А мавзолей
"Супругу-благодетелю" так надежно "спрятан" в чаще, кроны разросшихся деревьев
Новой Сильвии, так плотно закрывают его, что можно пройти в нескольких шагах, даже не заметив сооружения.
Архитектор поставил мавзолей в одном из самых уединенных и далеких: уголков Новой Сильвии, в то время почти дикой части парка. Даже в наши дни, находясь вблизи мавзолея, трудно представить себе, что всего в нескольких минутах ходьбы
- стрелы аккуратных аллей, радостные лужайки, приветливые павильоны. Здесь
- иной мир, иные краски, иное настроение: все вокруг мрачно, пасмурно, угрюмо, все настраивает на печальный, элегический лад. Человек, попавший сюда, должен был забыть о суетной повседневности, задуматься над вечностью, жизнью, смертью.
Впечатление от этих мест отлично передано в строках В. А. Жуковского:
"И вдруг пустынный храм в дичи передо мной;
Заглохшая тропа, кругом кусты седые;
Между багряных лип чернеет дуб густой,
И дремлют ели
гробовые".
От остального парка мавзолей отделен заросшим оврагом. Если бы возможно было взглянуть сюда сверху, сквозь густую листву деревьев, создалось бы впечатление, что он стоит на изолированном островке, куда
- и это тоже входило в расчет архитектора - ведет единственная дорожка-тропинка, причудливо извиваясь в чаще.
По пути к мавзолею предстоит еще миновать черные чугунные ворота, столбы которых украшены изображениями опрокинутых факелов
- символ угасших человеческих жизней - и погребальных урн. Уже здесь обычно исчезают улыбки, смолкает смех: впереди
- приют печали. Творцы мавзолея с редкой искренностью и силой передали средствами архитектуры и скульптуры ощущение скорби по ушедшему человеку.
Томон характеризовал свое сооружение как
"маленький храм в форме параллелограмма, то, что греки называли простилем, то есть с одним портиком в четыре колонны и двумя пилястрами, стоящими на равном расстоянии, увенчанными
фронтонами". Возможно, в другом месте и в ином окружении мавзолей показался бы скромным, почти невзрачным; здесь, в чаще, он выглядит монументальным. Когда подходишь сюда по дорожке, то сначала, как и рассчитывал архитектор, видишь лишь угол здания, проступающий сквозь густые заросли, и нужно сделать еще несколько шагов, чтобы открылось все сооружение целиком.
Поднятый на высоком гранитном цоколе, мавзолей не кажется легким
- наоборот: колонны его мощного портика приземисты, их масса отчетливо ощутима, на таких колоннах даже самое тяжелое перекрытие может покоиться прочно и надежно. Простота обработки поверхности и сумрачный тон отделки подчеркивают суровый лаконизм архитектурного декора сооружения.
Представить себе мысленно мавзолей в ином окружении невозможно, он на месте именно здесь, в глухом уголке, больше похожем на лес, а не на парк. Его масштабы, пропорции, строительный материал
- все выбрано так, чтобы здание воспринималось в полной гармонии с естественным обрамлением.
У мавзолея два автора, и нет меры, которой можно было бы определить, кому из них
- Тома де Томону или Мартосу - отдать здесь пальму первенства. Иван Петрович Мартос вновь, как и в
"Памятнике родителям", проявил в этом сооружении лучшие черты своего дарования
- проникновенный лиризм, безупречный вкус, редкое умение вдохнуть жизнь в мертвый материал.
Надгробные памятники Мартоса, полные тихой грусти, мягкой скорби, не имели себе равных в русской скульптуре. У мастера был свой почерк, не похожий ни на кого. Резкие, жесткие формы не для него. Беспредельное отчаяние в жизни бывает страшным, пугающим, часто отталкивающим, у Мартоса
- никогда. Один из современников, С. Н. Глинка, писал, что у него
"плачет мрамор". Выражение образно и точно
- мрамор Мартоса действительно "плачет", только по-своему. Скорбь об ушедших в творениях скульптора всегда облагорожена, чуть-чуть идеализирована, избавлена от всего резкого, неприятного, раздражающего.
Эта же мысль с покоряющей силой и проникновенностью выражена Мартосом языком своего искусства.
Пример тому - скульптура мавзолея. Молодая женщина в античных одеждах, склонившаяся в безутешной тоске перед урной с прахом дорогого человека, вовсе не напоминает Марию Федоровну, да ваятель и не ставил перед собой подобной задачи. Здесь выражение скорби обобщено, лишено индивидуальных черт
- женская фигура не воплощает конкретный образ, она словно олицетворяет всех жен, невест, матерей, сестер, оплакивающих своих близких.
Беломраморная скульптура, поднятая на довольно высокий пьедестал, резко выделяется на фоне темного обелиска с круглым барельефным портретом Павла. Женщина опустилась на колени у обломка скалы, не в силах оторвать рук от погребальной урны
- тяжела ее утрата, беспредельно горе, но в этой глубочайшей печали есть и меланхолическая умиротворенность.
В свою композицию ваятель включил изображения детей умершего, поместив их на рельефе пьедестала. Сгруппированные попарно, облаченные в античные одежды, они опираются друг на друга в поисках опоры и утешения рядом с близким человеком.
Небольшое помещение мавзолея, куда ведут кованые железные двери, облицовано белым искусственным мрамором. Здесь нет ничего, что отвлекало бы глаз от прекрасной пластической фантазии Мартоса,-
наоборот, все рассчитано, чтобы внимание пришедшего сюда было сразу же приковано к ней, чтобы он мог пристально вглядеться в скульптуру, по достоинству оценить глубину замысла ваятеля и совершенство его выполнения.
